Промерзшая от холода в фуфайке рваной, От голода стояла чуть дыша, Дрожащею рукой едва держала плошку, Милостыню жалобно прося. Всего семь лет исполнилось малышке, Но тяготы войны коснулись всех, Уж год, как Ленинград стоит в блокаде, Год горя, смерти и безжалостных потех. Как гром средь неба ясного ворвался, В жизнь безмятежную счастливых горожан, Враг страшный, многочисленный, кровавый, Творящий зло, всеразрушающий тиран. Нет спасу жителям от горестной напасти, Зима и голод косят без разбору. И лишь молитва Матери дарует, Всем душам веру и бессмертную надежду. Худыми ножками поребрик отбивая, Малышка старческий на всех кидала взгляд, Мечтая о краюшке черненького хлеба, Не для себя, для младшеньких ребят. В сыром подвале, полурухнувшего дома, Сиротки прятались уже без счета дней, И лишь сестра для них была опорой, Отца и мать мальчишки созерцали в ней. Прошли года – уж больше полувека, На площадь вышел дряхлый старичок, Ему девчуха в новой гимнастёрке, В ладонь краюху черную кладет. И задрожали на висках морщины, Сползла улыбка с доброго лица, Сестрёнку храбрую вдруг вспомнил тот мужчина, И побежала по щеке слеза.

Ты обещал носить меня на руках, Обещал быть со мною на веки. Но ушел ничего не сказав, Мне осталась лишь память о встречах. Я сильна была рядом с тобой. Я летала, когда ты смеялся. Но лазурной прибрежной волной, Мое сердце разбилось о камни. Все же есть в моем взгляде надежда. Птицей Феникс из пепла воскресну. Я пройду, я смогу, я сумею. Я жива, я тобой не болею. Ты с другой это я понимаю, Только жаль, что она ведь не знает. На беде любовь не построить, В такой жизни не будет покоя. А в моем взгляде зреет надежда. Птицей Феникс из пепла воскресну. Я пройду, я смогу, я сумею. Я жива, я тобой не болею.

У рябины цвета красного глаза. Загрустила, над ручьем волнуется. - Что ж так больно? Ты, водица мне, скажи, Треплет ветер сердце раненой души. Отвечала вода, голосом звеня: - Я ведь тоже очень одинокая. Ты, рябина, слезы красные не лей. Небо знает, небо вылечит, поверь. Но рябина пуще прежнего грустит. Плачет, бьется, ведь душа ее болит. Небо знает, но, наверное, судьба Быть рябине одинокой у ручья!