Я – бродяга, простите мне люди, Но, пройдя половину земли, Я такое, такое увидел… Не достойны мы нашей Земли… *** Карлсруэ *** Василий Григорьев *** Не бродяга я, просто селянин. Хоть прошёл половину Земли. Сбил я ноги себе сапогами. И не раз от станицы вдали Вспоминал, как колышется поле, Как прекрасен наш Батюшка Дон. И какое в России раздолье! Золотых куполов перезвон. Мой отец был в немецком Хинцёрте В небольшом деревенском кафе Декламировал Гейне и Гёте. Перепеганной местной братве. Дед в Париже, уланом усатым, Пикой тыкая в хилую грудь, Говорил тихо и хрипловато: - Бистро, бистро! Винца раздобудь! Прадед немцам на озере чудном Подложил небольшую свинью. Говорят, что он был зело мудрым. И носил вместо шлема скуфью. Мой товарищ в Афгане оставил Синь в глазах и пшеницу волос. Его даже враги уважали Вот вернуться домой не срослось. Много горя и слёз повидал я Много тяжких и трепетных дней. По чужим комнатушкам скитался Но не стал я от этого злей. Мне не надо господства земного. Не хочу быть владыкой морей. Не желаю я смерти другого И не надо чужих мне земель. Мне бы только в станице любимой Посидеть на заре у реки. Выпить чаю с дымком и малиной. И отведать казацкой ухи. А в далёких немецких Карлсруах Жить, конечно, светло и легко. И про русских сказать:"Ну их на аух!" Я от них далеко-далеко. И не знать о ГорлОвской Мадонне, Об Одессе, Алчевске, ЗуГРЭС. Это, братцы, уж очень мудрёно... Это, братцы, большой политэс. Я не знаю вкус шАто д'Икэм И твой порш, несомненно быстрее. Не заменишь Россию ничем Нету русской души ширее! Может ты и совсем не достоин Нашей Матушки милой Земли. Это всё от того, что не воин. И пролил ни капли кровИ. Лишь тому наша Родина - мама, Кто готов за неё умереть. А пожить за врагов... вам направо. Не хотим с вами дело иметь.

Над моей станицей Месяц серебрится. И идёт девица К Дону за водой. Звёздная дорога Светит ей немного. - Слушай, недотрога! Разреши с тобой? Хитро улыбнётся. Словно вышло солнце. Коромысло гнётся. - Здесь пока постой! Вот пойду я с Дона, Выходи, кулёма! Два ведра до дома Донесёшь с водой. Коль не расплескаешь, То не прогадаешь! А может и узнаешь, Пойду ли за тобой. Над моей станицей Месяц серебрится. Не ходи девица Ночью за водой!

*** Облака высоко-высоко... Я не слышу ни криков , ни взрывов. Мне вдруг стало легко и светло. Всё вокруг почему-то застыло. И, поправив накидку, сестричка "Потерпи" мне беззвучно шептала. А на ветке смешная синичка. Беззаботно, как дома, летала. Нас ещё залатают. Я знаю. И махнув на прощание рукой Я к ребятам вернусь, обещаю. Это был не последний мой бой. И за эту сестричку-синичку, За друзей и за правду земли Я смогу, я покину больничку. И скомандую 300, мать, 30 и 3

"В самом деле, выражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток." Ф.М. Достоевский Старый голодный волк, с выпадающей клоками шерстью, ковылял по заснеженной ночной степи. Одна лапа была поджата и болталась в такт ходьбе, неестественно изгибаясь там, где должна была быть кость. Он не скулил. Волки не скулят. Это могут делать домашние болонки. Да чего уж там, и у взрослых сильных собак такое бывает. Но не у волков. У волков, как и у людей, есть гордость. Невероятное чувство свободы и воли. Огромная сила, таящаяся в лапах и клыках, заставляет их быть ответственными. А ответственный не скулит. Он идёт вперед. Несмотря ни на что. И волк шёл вперёд, немного сильнее обычного вскидывая голову при движении. Когда опираешься только на одну переднюю лапу, приходится слегка подпрыгивать. И каждое приземление отдавалось в сломанной лапе болью, такой сильной, что она пронизывала всё тело. Зрачки расширялись, и клыки скрипели, стиснутые силой воли свободного и гордого животного. Карайдар (Клок чёрной шерсти) был очень стар. Он видел уже десять сезонов охоты. Как говорили в стае, мало таких стариков, кто вообще доживал до этого возраста, а уж охотиться самостоятельно и вовсе дело диковинное. Вечер растворился в огромной бескрайней, занесённой снегом, степи, и наступила ночь. Карайдар остановился. Тяжело дыша, поджал больную лапу. Его хвост бессильно болтался. Голова наклонилась к земле, язык выпал. Он посмотрел назад. Туда, где осталось это страшное место. Место его последней охоты. Карайдар следил за косулей. Козочка выглядела не совсем здоровой и не могла долго убегать. Ему ничего не стоило сильными широкими прыжками обойти её слева и притаиться в засаде у высокого кедра. Молодая, но чем-то уже больная косуля, прыгала грациозно, как балерина. Толчок, полёт в котором она поджимает передние ножки, и совершенно бесшумное, как ветер, приземление. Прыжок - полёт, прыжок - полёт. Даже старый Карайдар залюбовался грацией этого прекрасного и юного создания. Их пути неумолимо сближались. Это закон охоты. Сильный съест слабого. Dura lex, sed lex. Вы видели, как нападают волки? О, это совсем не так, как у собак. Милые охранники семейного уюта и добра очень наивны. Нет, они, конечно, стараются из всех своих собачьих сил. Всем своим видом показывая – я страшный! Я сильный! Я злой! Шерсть топорщится. Хвост приподнят. Щёки поджимаются вверх, обнажая угрожающего вида клыки. Рык низкий и тревожный. И дрожание голоса и, совсем чуть-чуть, подёргивание губы. И тут же, заливистый, наотмашь, лай и слюна во все стороны. Но, главное, глаза! Всем своим видом они говорят :- «Я зол настолько, что разорву вас на мелкие кусочки в доли секунды! И клочка шерсти от вас не останется!» При этом, отчаянно роя землю когтями, и дёргаясь, вперёд-назад, на полусогнутых лапах, как бы готовясь к прыжку. Они не прыгнут. Никогда. Если не увидят, что вы испугались. У волков всё не так. Они ловко и размеренно бегут рядом с лошадью на полкорпуса позади. Раз, два. Левой, правой. Спокойно. Размеренно. Кажется, что они не спешат. Так профессиональные акробаты, легко и непринуждённо, выполняют сложнейшие трюки. И только им самим известно, как это тяжело и скольких лет непрерывных тренировок осталось позади. Да они собственно и не глядят на жертву. Так, бросят пару незаинтересованных взглядов. А, вспотевший от испуга зверь, рвущийся изо всех своих сил, с пеной у рта, не может отвести от этих жестоких, но сильных и прекрасных охотников завороженного взгляда. И вот наступает момент атаки. Жертва смотрит в глаза волка, а тот отвечает ей удивительно мягким взглядом карих глаз, так и говорящих: «Привет дружок! Как поживаешь?» И тут же делает сильный и молниеносный рывок, не переставая смотреть в чёрные зрачки жертвы до самого конца. И взгляд его ледяной, но какой-то беспечный, проникает куда-то дальше глаз. Он залезает к вам в душу, разливая там животный ужас и парализующий страх. Секунда и все кончено. Из сонной артерии кровь выливается быстро. Ты просто засыпаешь и все. Это даже не больно. Просто очень страшно. Карайдар не промахнулся в тот злосчастный час. Нет. Он выпрыгнул из засады, целясь точно, в определённое годами успешных охот, место. Но у косули подкосилась левая нога. Болезнь подвела её. Волк серой молнией скользнул на какой-то вершок выше холки животного. И грузно приземлился рядом с человеческой тропой. И тут же лязгнуло предательское железо. Капкан был медвежий. Очень крупный. Это и спасло Карайдара. Он успел вытащить лапу из схлопывающихся половинок этого варварского оружия смерти. Но по другой, левой лапе, ударила отброшенная с медвежьей силой чека. Лапа безвольно повисла, неестественно выгнувшись вперёд. Боль обожгла, но не напугала. Осмотрев и вылизав рану, Карайдар поковылял вперёд. Лес кончился. А с ним погас и день. Повсюду, куда хватало глаз, расстилалась бескрайняя моюнкумская степь. И он пошёл в степь. Прямо к тому месту, куда ложилось спать Солнце, завершая свой ежедневный поход. Ночью в степи становится холоднее. Нет, не «холоднее» – это слово не отражает ту силу, с которой мороз протискивается сквозь густую волчью шерсть и сводит судорогами мышцы, замораживая даже кровь, с таким трудом наполняющую усталые мышцы. Вокруг губ, на усах и на больной лапе образовались сосульки. Только на лапе они были розовые. Начался тягун. Мерзкий ночной ветер, изматывающий даже сильных молодых волков. Он дует ровно и тихо. Почти не шевеля шерсть. Но постоянство, сырость и какая-то обречённость не дают покоя, даже если, свернувшись, лечь спина к спине с другими волками стаи. Подлый тягун находит малейшие дырочки, щели и слабые места и заползает холодной змейкой на самое дно души. Болят старые раны. Кости ноют, как больные зубы. И тогда Карайдар приподнимается на передних лапах и смотрит в чёрное студёное небо, где начинает свой путь блюдце Луны, так похожее на добрую маму-волчиху, которая ушла из стаи лет семь тому назад. И начинает выть.Сначала негромко. Постепенно повышая тон и длительность. Этот звук, разрастаясь, растекается чёрным страхом в ночи, заставляя сурков и полёвок просыпаться в своих норках. Они прислушиваются тревожно… Вздыхают, поворачиваются на другой бок а потом долго пытаются заснуть. А по степи ещё долго гуляет эхо безнадёжной безисходности. Кажется, будто весь ночной страх и вся боль, копившаяся годами, выходят одним протяжным стоном, разрывая горло зверя, которому больше некому пожаловаться… Карайдар посмотрел вверх. Волчицы матери не было видно. Тягун сменился вьюгой. Страшной степной вьюгой, засыпающей снегом все в степи. Наметающей такие сугробы, что даже широкие волчьи лапы проваливаются в сухой морозный снег и брюхо обжигает январская стужа. А со сломанной лапой идти становилось почти невозможно. Вьюга завывает и кружит, пытаясь сбить с пути. Воет и бросает заряды колючего степного снега в глаза, как бы говоря, стой, сдавайся, ложись в снег и спи. Но Карайдар знал – ни один волк, прилёгший отдохнуть во время вьюги, уже не поднимался. Никогда. И он шёл вперёд. Зачем? Куда? Он не знал. Но движение – это жизнь. И он шёл, уже не подпрыгивая на передней здоровой лапе, а переставляя её короткими рывками . «Только бы не упасть, – билось голове, - только бы не упасть…» Он упал. Но не провалился в рассыпающийся от мороза снег, а лёг на живот, на минуту прикрыв глаза от острой боли, пронзившей раненую лапу. И тут же встал. Нет. Он хотел встать, но только поднял голову и, вытянув шею, чуть подался вперёд, не в силах заставить слушаться окоченевшие задние лапы. И он пополз. Прижав к животу больную лапу, другой, передней, он загребал колючий снег, и, помогая себе задними полуживыми лапами, пополз вперёд. Метр. Ещё один. Пол - метра. Глаза закрылись. Язык не поворачивался в пасти, разбух и стал шершавым, как сосновая шишка, когда раскрывается. Дыхания не было… Или он его не слышал? К горлу подкатила сладкая тошнота. Она была приятной. Она говорила: «Спи, все будет хорошо. Спи… Спи…» Он мотнул головой, отгоняя наваждение. В стороны отлетели комья снега. Хвост совсем замело. На кончик носа падал снег и не таял, делая и без того седую шерсть морды белоснежной. И Карайдар снова полз вперёд. Шаг. Метр. Ещё метр. Пол - метра. Всё… …Он пришел в себя. Из снега торчал только нос, похожий на чёрную льдинку. Приоткрыв опухший глаз, Карайдар разглядел впереди снежный холм с покачивающимся на ветру засохшим кустиком. «Под холмом можно переждать вьюгу. Там нет ветра и снег не колючий от мороза, а мягкий, как в весеннем сугробе»,- подумал он и сделал шаг. Это был странный путь. Полулёжа на здоровом боку, помогая себе одной передней и одной задней лапой, он не шёл, а тянулся к спасительному кустику. Всеми своими последними волчьими силами. Злая вьюга тут же заметала тянущийся за ним след. Он опять провалился в темноту. Чёрную холодную темноту. Она не пугала. Она успокаивала и баюкала. Но он открыл глаза. В них тотчас ударили колючие снежинки. Вьюга разыгралась не на шутку. Но всё же он прополз эти последние спасительные пол – метра, и уткнулся мордой в мягкий, сырой сугроб. И тут же, несмотря на смертельную усталость, шерсть на загривке Карайдара встала дыбом: волк почувствовал запах. Запах человека. Того, кто поставил ту адскую машинку, ломающую кости. Он не рычал: волки не рычат. И у них не наливаются кровью глаза. Взгляд стал осмысленным. Взор прояснился, готовые к битве, сами собой щёлкнули клыки. Кровь вскипела. Мозг включился и заработал. Все ещё лежа на боку, Карайдар потянул носом воздух. И заметил. Он заметил разницу. Это был запах не того человека, который ставил капкан. «Сын», - пронеслось в голове Карайдара, и злорадный оскал заставил его чуть-чуть обнажить клыки. У него появилась прекрасная возможность отомстить. «Какая удача!» - думал он, разгорячившись в предвкушении сытного ужина. За свою сломанную лапу, за тех трёх несмышлёнышей, что люди затравили два года назад собаками. Псы рвали их на куски, а Карайдар смотрел на это, не имея возможности вмешаться. Его любовь, прекрасная и гордая Айгюль, висела поперёк седла одного из охотников. А в стаях волки летом не живут. Волки не плачут. Они не умеют. Их организм устроен так, что они просто не могут это делать. И от этого ему было ещё тяжелее. Он помнил, как загнали волчью стаю пять зим назад страшные железные птицы, появившиеся, словно ниоткуда. Они вылетели из ночной тьмы со страшным грохотом, прокатившимся по всей моюнкумской степи, как перекати-поле. Страх охватил его сородичей. Но волки послушно следовали за вожаком, который не ринулся сломя голову, а, постепенно увеличивая скорость, переходил на галоп, чтобы молодёжь успела подтянуться и догнать матёрых волков. Карайдар уверенно вёл стаю в сторону небольшой рощи. Железные птицы висели на хвосте, слепили сводящим с ума ярким огнём, поливали свинцовыми пулями. Он запомнил на всю жизнь, как нелепо кувыркались в воздухе подстреленные братья и сёстры. Его, Карайдара, дети. Малая часть добралась тогда до леса. Очень малая. Он помнил их всех поименно. Но и в лесу не было волкам покоя. Перед ними огненной рекой встал забор из ярко красных флажков. Стая замерла. Сзади – смерть. Впереди – страх. И тут ночь разорвали выстрелы охотничьих ружей. Люди убили всех. Он помнит, как смотрел ему в глаза, умиравший рядом, Ташчайнар, молодой двухлеток, ещё не знавший волчицы. Это было невыносимо. Сам Карайдар был ранен. Он лежал, и кровь обильно поливала снег из открытой раны на боку. Со всех сторон, весело смеясь и переговариваясь, подходили люди. Человеки. Один из них толкнул ногой Ташчайнара. Это было страшное зрелище. Даже когда волк теряет сознание, часть его мышц напряжена. А когда умирает… Лапы, хвост, голова - все шевелилось само по себе. От этой безумной неестественности происходящего сводило скулы и хотелось выть. Но Карайдар молчал, все крепче и крепче стискивая зубы. Казалось ещё чуть, и они просто раскрошатся… Этот весёлый и беспечный человек подошёл к нему и занёс ногу. Карайдар очень чётко видел в его глазах, широко раскрытых от ужаса и удивления, прыгающего ему навстречу волка, отца всех волков. Мгновение и человеческое животное лежало в снегу, обильно окрашивая его в тёмно-бурый цвет. Карайдар рванулся прямо в толпу охотников, расступившуюся от неожиданности, и бросился в степь. Туда, где ждали свобода и спасение. Запоздавшая беспорядочная стрельба не смогла причинить ему вреда. Он ушёл. Тогда. А сейчас лежал на боку, полуживой, практически замёрзший. Он разгрёб снег. Под ним, свернувшись калачиком, закутавшись в серое пальтецо, лежал чуть живой детёныш человека. «О, волк отец всех волков! Благодарю тебя за такой подарок!» - подумал Карайдар. Он задрал голову и посмотрел высоко-высоко в небо. Но там мела метель. Волк разгреб снег, и малыш открыл глаза. Сил у ребёнка совсем не осталось, но, когда он увидел перед собой опасность, из рукава пальто показалась маленькая, совсем детская ручонка, потянулась к ногам и достала из-за голенища настоящий финский нож с ручкой из карельской берёзы. В здешних краях нож за голенищем обычное явление. Сталь не могла сверкнуть в этом буйстве ветра и снега, но Карайдар загривком почувствовал холод и смертельный запах обнажённого металла. Мальчик прижал кулачки ко рту, посиневшими губами пытаясь отогреть непослушные пальцы, сжимающие рукоять ножа. Он был совсем белый от холода. Но глаза… Карие, совершенно разумные и осмысленные, готовые к последней схватке не на жизнь, а на смерть, смотрели в упор на старого волка. Карайдар отвернулся. Ему не составило бы труда одним молниеносным движением обезоружить добычу. Тем более такую желанную! Он представил себе лицо большого человека, которому говорят о смерти сына. Прошло долгих восемь секунд. Волк наклонился и лизнул мальчика в замёрзший нос. Карайдар прекрасно понимал, что его горло находится в непростительно опасной близости к железному сверкающему «клыку». Старый волк бросил прощальный взгляд в небо, словно просил совета у матери-волчицы, и … лёг сверху на ребёнка. Карайдар не слышал, как грохотали гусеницы мощных тракторов, которым не страшна никакая вьюга. Как гремели громкоговорители. Как, разрезая ночь на части, сверкали прожектора. Мальчика спасли. Ему хватило этой маленькой капли волчьего тепла, чтобы дождаться помощи. Ребёнка увезли в поселковый медпункт. А в степи под небольшим сугробом, с чахлым кустиком наверху, осталось лежать в неестественной позе тело Карайдара, одинокого свободного волка. Тело. Потому что душа его была уже не здесь. Много чёрных дней повидал он на своем нелёгком веку. А умер счастливым.

Я спешил, я жаждал встречи. Дождь хлестал, но что мне дождь? В этот тёмный тихий вечер Ты моих признаний ждёшь. Я стою на остановке. И часы совсем стоят. Спят трамваи. Надо мною фонари слегка скрипят. Не пришла. И тот последний, на Заречную трамвай. В десять тридцать что уходит. Не пришёл. Не унывай. Просто так она решила. Что бы мне не говорить Слов что берегла другому. И ко мне не приходить. Полночь. Без каких-то там минуток. Час прошёл, как встречный, – мимо. Дождь всё льёт и не проходит «Смысла нет»,- Сказал рассудок. Ночью ведь трамвай не ходит. Я ушёл. Букет под крышей остановки увядал. Я ушёл. Не понимая, что тебя напрасно ждал. А когда я обернулся, что ещё я там искал? От трамвайной остановки с перезвоном отъезжал Тот, последний, до Заречной, заблудившийся трамвай. А в окне, в мурашках капель Чуть заметный, чуть живой. Серый, как у церкви паперть Силуэт увидел твой. Просто в этот тёмный вечер Я не перевёл часы. И унёс судьбины ветер От меня мои мечты.

У меня за окном - весна. Ночью спать не дают соловьи. Есть беда у меня одна. Не разделишь её на двоих. Не грусти, гармонь, не просил. На душе у меня зима. Разлюбить тебя нету сил. Отпустить - не хватает ума.

Осенний лист в жемчужинках дождя Рисует блюз в проёме стылых окон. Ты умерла сегодня для меня... Но память теребит пшеничный локон... Стекают капли по периметру стекла. Стирают губ твоих нескромные движения. Зачем? И почему ты от меня ушла? Мелодия минор. Могильный холод. Вечное забвение. Придёт зима, закружит снег, остынет небо и пойму со всей безумной болью я - Ты просто наваждение. Ты ложь, Ты грех. И нет уже спасения. Осенний лист в жемчужинках дождя Рисует блюз в проёме стылых окон.

На скамье у грунтовой дороги Пальцы грубые в нитях морщин. А в глазах сеть извечной тревоги За своих непутёвых мужчин. Что познала ты? Что вспоминаешь? Опираясь на крест из ладоней. Что от жизни своей ожидаешь? Ты душою своей опалённой. Разучилась, милок ожидать я. Мне б водицы бы в дом натаскать. Крышу б вот починить до ненастья. И носки до зимы довязать. Подоить бы ввечору корову Процедить поросятам обрат. В ригу веники снесть до покрову. Переехать бы в сени козлят. А потом на скамейке дворовой Посидеть пять минут без хлопот. Улыбнуться серёжке ольховой... И до завтра поспать без забот. Я уехал. Закат багровея Раскидал по полям свой румянец. Не о том я сегодня жалею. Не на тот западаю глянец.

Я полюбил в не худшем из времён Умнейшую из всех прекрасных женщин. Я для неё, наверное, рождён Из тьмы веков, из недр житейских трещин. Из нелюбви, измены и разлуки. Из сладкой лжи и очень горькой правды. Меня твои всегда спасали руки. Твои дожди, метели, листопады. Твои бульвары, улицы и скверы И бар, что на углу у Патриарших. Твоих театров шумные премьеры. И тихий звон троллейбусов уставших. Твоих, Москва, прохожих равнодушных Спешащих вечно по своим делам. Под лязг метро, в таких вагонах душных, Я не забуду и, наверно, не предам.

А сегодня я не грущу ни дня Я сегодня, бля, только для себя. Я уж принял сто, и ещё чуток. Прозвенел звонок. Оборвался срок. А с экрана мне президент свистит. Про любовь орёт, аж в глазах блестит. Только мне в него - глубоко плевать. Ведь не с ним же я поделю кровать. А ты мне нравишься, хоть и пьяная. Как душа моя платье рваное. И синяк горит под колготками. Не купить тебя теми шмотками. Точно знаю я, ты продашься мне. Как и всё в моей непростой стране. Только эту вот трёшку мятую За любовь отдам твою свЯтую. Не за деньги ты, не за славу я По реке любви мы поплаваем. Утром я уйду. Ты не станешь звать. Как зовут тебя? Мне не надо знать. Выйду в ночь один - красота вокруг! Я откинулся, каждый встречный - друг! И глядит в меня кент из мерина. А мне лучших дней жизнь отмерила! На!!!!

По пустынным и гулким проулкам Растворяюсь в простуженной осени Жизнь читаю по сердца зарубкам, По морщинкам у глаз и по проседи. Подворотен Арбата склепОвость Сдавит сердце кирпичными стенами. Длинной жизни моей бестолковость Нарисует синими венами. Дождь в лицо ледяными иглами. Град уколом не спящей совести. Я проигран чужими играми. И не мною написанной повестью. Разорвав одиночество ночи, Заскочу я в последний троллейбус. Я всего лишь один среди прочих, Кто пытался решить этот ребус В полусне на сидении «букашки» На оконном стекле в каплях ночи Нарисую смешную ромашку. И три слова «Спокойной вам ночи!»

Как душна сегодня ночь. Как щемит грудину. Всё гоню я мысли прочь И кляну судьбину. Богородица глядит Золото в окладе. И едва едва дрожит Огонёк в лампаде. Ночь кричали до утра Вороны с сычами. Там, где больно – нет ребра. И крыльев за плечами.

Ангел белые крыла Прилетал ко мне вчера. Посидел немного. И обратно к Богу. Ночка тёмная была. А печаль была светла. Петухи кричали. А мы не вставали. Ангел белые крыла Как рука твоя бела... Коротка в июне ночь. Улетит он утром прочь. Ангел белые крыла Загостился до утра. Всё просил простого Счастия у Бога. Счастия земного. И любви немного.

Я оглянуться в прошлое боюсь. Моя дорога - злоба и порок. Я иногда до смерти с нею бьюсь. Но нету у меня других дорог. А впереди в нехоженое путь. Его пройти, наверное, сложней Мне не понять неведомую суть, Романтику нехоженых путей. припев. Кому рассвет приносит пробуждение. Кому приносит новый смертный бой. Кому-то взлёт, ну а кому падение. Я - волк. Готов ли ты идти со мной? В мой мир людей добра, любви и света. Где нет ни слёз, ни злобы, ни войны. Где летним солнцем Родина согрета Где, может быть, уже убиты мы. Дорогу зла теперь я не боюсь. Меня не беспокоит и порок. Я просто очень тихо улыбнусь. Пройдя по самой лучшей из дорог! Припев.